«КЛЮЧИСТЫЙ ТАЛАНТ БОСЯКА»

(О судьбе и творчестве М. Горького)

 

″-Учиться и учить, говоришь ты? А ты можешь научиться сделать людей счастливыми? Нет, не можешь. Ты поседей сначала, да и говори, что надо учить. Чему учить? Всякий знает, что ему нужно. Которые умнее, те берут что есть, которое поглупее - те ничего не получают, и всякий сам учится.. ″

(М. Горький, Макар Чудра)

Эти слова героя горьковского рассказа Макара Чудры мог бы повторить и сам автор, молодой Алеша Пешков, который в свои 24 года повидал и узнал, пожалуй, не меньше, чем его 58-летний собеседник.

Мучительно трудно начиналась биография великого Максима Горького. Трехлетним мальчонкой он лишился отца, умершего от холеры, спасая своего сына Алешку. Вскоре умерла и мать, Варвара Васильевна. Через несколько дней после похорон дед сказал ему: ″Ну, Лексей, ты - не медаль, на шее у меня - не место тебе, а иди-ка ты в люди... ″ В сущности, Алексей Пешков всю жизнь в людях: сколько судеб прошло через него, сколько лиц, чувств, слов оставили след в душе! Было много хорошего, было много, нестерпимо много тяжелого и ранящего душу. «Большинство людей, -признавался писатель, - среди которых я иду по земле... серо, как   пыль, мучительно поражает своей ненужностью... хочется видеть всю жизнь красивой и гордой, хочется делать ее такой, а она се показывает острые углы, темные ямы...» Не это ли желание видеть всю жизнь красивой и гордой сделало начинающего писателя романтиком, противопоставляющим в своих ранних произведениях темным ямам действительности картины и образы, рожденные его мечтой о прекрасном: ″Жили на земле в старину одни люди... ″

(М.Горький ″Старуха Изергиль″, легенда о Данко)

″Море шумело глухо и печально, потому что то, о чем поведала Старуха Изергиль, всего лишь красивая легенда, рожденная мечтой о прекрасном.

«Настало время нужды в героическом: все хотят - возбуждающего, яркого, такого, знаете, чтобы не было похоже на жизнь, а было выше ее, лучше, красивее», - писал Г. в одном из писем А.П.Чехову. Этих писателей объединяло острое чувство современности, мастерское владение жанром рассказа. Причем рассказы их удивительно драматургичны: о  героях мы судим по их действиям и ди алогам, а не по внутреннем монологам или рассуждениям самого автора. Поэтому, как у Чехова, так и у Горького было естественным обращение к драматургии. Не случайно, что именно Чехов настойчиво советовал Горькому написать пьесу для МХТ, с режиссерами и актерами которого Горький близко сошелся в 1900 году в Крыму, во время гастролей там МХТ, от которого будущий драматург был в восторге: ″МХТ - это так же хорошо и значительно, - признавал Горький, ак Третьяковская галлерея, Василий блаженный, как все самое лучшее в Москве. Не любить его невозможно, не работать для него - преступление″. И, чтобы ″преступления″ этого не допустить, Горький дает слово написать пьесу для  этого театра. Одним из первых прочел пьесу начинающего драматурга все тот же А.П.Чехов. 22 октября 1901 года он писал Горькому: ″Она (пьеса), как я и ждал, очень хороша, написана по-горьковски, оригинальна, очень интересна... А ″Русский вестник″ откликнулся на постановку этой пьесы в МХТ: «Горький Максим ударами пера, как ударами лома, рушит самую почву, на которой стоит общество». Одновременно с пьесой ″Мещане″ Горький работал над пьесой ″На дне″, которую завершил в 1902 году. «Теперь нам, - вспоминал в своих мемуарах К.С.Станиславский, - предстояло поставить и сыграть эту пьесу... опять перед нами была трудная задача: новый тон  манера игры, новый быт... Нам захотелось видеть самую гущу жизни бывших людей. Для этого была устроена экспедиция, в которой участвовали многие артисты театра, игравшие в пьесе. В.И. Немирович-Данченко, художник Симов,  я и др. Под предводительством писателя Гиляровского, изучавшего жизнь босяков, был устроен обход Хитрова рынка... Ночлежники приняли нас... Мы выставили на стол закуску, то есть водку с колбасой, начался пир. Когда мы объяснили им цель нашего прихода, заключающуюся в изучении бывших людей для пьесы Горького, босяки растрогались до слез... Особенно один из ночлежников вспоминал былое. От прежней жизни или в память о ней у него сохранился плохонький рисунок, вырезанный из какого-то иллюстрированного журнала... художник Симов не одобрил рисунка. Боже! Что тогда поднялось! Словно взболтнули эти живые сосуды, переполненные алкоголем, и он бросился им в голову..ни побагровели, перестали владеть собой и озверели. Посыпались ругательства, схватили - кто бутылку, кто табурет, замахнулись, ринулись на Симова... Одна секунда - и он не уцелел бы. Но тут бывший с нами Гиляровский крикнул громоподобным голосом пятиэтажную ругань, ошеломив сложностью ее конструкции не только нас, но и самих ночлежников. Они остолбенели от неожиданности, восторга и эстетического удовлетворения. Настроение сразу изменилось. Начался бешеный смех, аплодисменты, овации, поздравления и благодарности за гениальное ругательство, которое спасло нас от смерти или увечья...»

Спектакль имел потрясающий успех. Вызывали без конца режиссеров, всех артистов и особенно великолепного Луку-Москвина, превосходного Барона-Качалова, Настю-Книппер... и, наконец, самого Горького. Очень было смешно смотреть, как он, впервые появляясь на подмостках, забыл бросить папиросу, которую держал в зубах, как он улыбался от смущения, не догадываясь о том, - что  надо вынуть папиросу изо рта и кланяться зрителям... Горький стал героем дня. За ним ходили по улицам, в театре; собиралась толпа глазеющих поклонников и особенно поклонниц.... ″Братцы! - обращался он к поклонникам, виновато улыбаясь. - Знаете, того... неудобно как-то... право! Честное слово! Что же на меня глазеть?! Я не певица... не балерина... Вот история-то какая. Ну вот, ей-богу, честное слово... ″

Театральный деятель и литератор Сулержицкий писал Горькому в феврале 1903 г.: ″...получил я ″На дне″...Удивительная это, братец ты мой, вещь. Читал я вслух и восхищался... Ничего подобного еще театр не видел. Ново, сильно, смело, краска яркая, горячая, талант, что называется, брызжет из каждой строчки...

Сатин. Когда я пьян... мне все нравится. Н-да... Он-молится? Прек-расно! Человек может верить и не верить... это его дело! Человек свободен...

он за все платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум - человек за все платит сам, и потому он - свободен. Человек - вот правда! Что такое человек.. Это не ты, не я, не они ...нет! - это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет.. одном! Понимаешь? Это - огромно! В этом - все начала и концы... Все - в человеке, все для человека! Существует только человек, все же остальное - дело его рук и его мозга! Чело-век! Это великолепно! Это звучит... гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть... не унижать его жалостью... уважать надо! Выпьем за человека, Барон! Хорошо это, чувствовать себя человеком!.. Я – арестант, убийца, шулер..у, да! Когда я иду по улице, люди смотрят на меня, как на жулика, и сторонятся, и оглядываются... и часто говорят мне - Мерзавец! Шарлатан! Работай! Работать? Для чего? Чтобы быть сытым? Я всегда презирал людей, которые слишком заботятся о том, чтобы быть сытыми... Не в этом дело, Барон! Не в этом дело! Человек  - выше! Человек  - выше сытости!..

Барон (качая головой): Ты рассуждаешь.. Это - хорошо... это, должно быть, греет сердце... У меня нет этого... я не умею! Я, брат, боюсь... иногда. Понимаешь? Трушу... Потому - что же дальше?

Сатин. Пустяки! Кого бояться человеку?

Это последнее восклицанье Сатина могло бы стать эпиграфом к знаменитому горьковскому роману ″Мать″, в котором писатель показывает нам становление человека, сумевшего нарушить инерцию жизни, доказавшего, что действительно ″существует только человек, все же остальное-дело его рук и его мозга″. Когда в начале романа мы становимся свидетелями жизни, которой живет рабочая слободка, нас вслед за автором возмущает не только та сила, которая давит и унижает человека труда, но и та покорность этого человека, с которой он позволяет этой силе себя унижать. Поэтому так отрадно становится на душе, когда видишь, как просыпается человек, как отказывается он жить по ненавистным ему законам, как ″дорастает до Воскресенья″ обросшая страхом душа! ″

Роман ″Мать″ создавался Горьким в Америке, куда он был вынужден выехать в 1906, ибо наступавшая после подавления революционного восстания реакция грозила писателю новым арестом. В октябре 1906 г. Горький поселился в Италии, на острове Капри, где и пожил до 1913года. Италия-страна всегда волновавшая воображение поэтов. Край, воспетый Данте и Петраркой, нашими Тютчевым и Блоком:

А вино уж пьянит мои взоры

И по жилам огнем разлилось,

Что мне спеть в этот вечер, сеньора,

Что мне спеть, чтоб вам сладко спалось. 

(А.Блок.)

Конечно, Горький не мог не спеть своей песни об Италии, о ее море и солнце, небе и скалах и, конечно же, о ее людях, страстных в веселье, яростных в работе. Вот о них-то, людях труда, и пишет Горький цикл своих рассказов, которые известны сегодняшнему читателю, как ″Сказки об Италии″. «В сущности, - писал Горький в предисловии к их отдельному изданию, - это не ″сказки″... это картинки действительной жизни, которая мало похожа на русскую жизнь, и русскому простому человеку действительно могут показаться сказками″:

″Синее спокойное озеро в глубокой раме гор... ″

(М.Горький ″Симплонский туннель″)

Главный герой рассказа действительно не даром жил, потому что он был свидетелем братания людей, пришедших друг к другу, несмотря на все препятствия, стоящие на их пути. В этом единении людей труда - смысл человеческого существования на земле. И долг счастливого свидетеля братания ″распри позабывших народов″ - прийти на могилу своих предшественников и благодарно произнести: ″Отец - сделано!.. Люди - победили. Сделано, отец! ″

Слова эти мог бы произнести и сам Горький, приветствовавший февральскую революцию, которая, по его словам, ″разрушила преграды на путях к свободному творчеству, и теперь в нашей воле показать самим себе и миру наши дарования, таланты, наш гений. «Наше спасение, - считает писатель, - в труде, да найдем мы и наслаждение в труде». Не трудно заметить, что позиция Горького, призывающего ″дружно взяться за работу всестороннего развития культуры″, расходится с позицией большевиков,  деятельно готовящихся к новому перевороту с целью захвата власти в свои руки. Горький считает, что этот переворот преждевременен, ибо революции социальной должна предшествовать революция культурная. Писатель - гражданин, он считает своим революционным долгом - предупредить, остановить партию большевиков от ″преждевременного выступления″, чреватого, по его мнению, трагическими последствиями для страны, да и для самой революции. 18 октября 1917 года он публикует в ″Новой жизни″ статью  ″Нельзя молчать!″, в которой выступает против большевистского курса на немедленное вооруженное восстание. А через несколько дней после Октябрьского переворота Г. публикует новую статью, обвиняя большевиков - ленинцев в ″догматизме″, ″нечаявщине″, в разрушении России,  - ″русский народ заплатит за это озерами крови». Писатель говорит о жестоком опыте над русским народом, заранее обреченном на неудачу, о безжалостном опыте, который уничтожит лучшие силы рабочих и надолго остановит нормальное развитие русской революции. Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы, - пишет Г., - двадцать пять лет он стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной социал-демократии, человек талантливый, он обладает всеми свойствами ″вождя″. А каждому вождю, сокрушается писатель, присуще также и ″необходимое для этой роли отсутствие морали и чисто барское отношение к жизни народных масс″. ″Революция, - настаивает Г., - погибнет от внутреннего истощения, если пролетариат, подчиняясь фанатической непримиримости народных комиссаров, станет все более и более углублять свой разрыв с демократией″.  ″У демократии два врага, - считает писатель, - коммунисты, которые разбили ее физически, и кадеты, которые начинают уже работу по убиению духа демократии″. Этот вывод, по справедливому замечанию Вайнберга,  обнажает глубоко драматическое положение писателя, не приемлющего и авангард пролетариата, и его заклятых врагов. Эта противоречивая позиция Г. объясняется его нетерпением, тревогой и болью за судьбу революции, которая ″творится″, по его мнению, ″не теми силами и не теми методами″.

«В борьбе идей, - подчеркивает писатель, - вовсе не обязательно бить человека». Интересны в этом смысле раздумья писателя в связи с грабежами, самосудами, убийствами, ″поражающими своей ужасающей простотой!″ : ″Я спрашиваю себя: если бы я был судьею, мог бы я судить этих ″простецов″, мне кажется, - не мог бы. А защищать их тоже не мог бы. Нет у меня сил ни для суда, ни для защиты этих людей, созданных проклятой нашей историей, на позор нам, на глумление всему миру″.

″Что же излечит нас - спрашивает писатель, - что воскресит наши силы, что может изнутри обновить нас? Только вера в самих себя и ничто иное. Нам необходимо кое-что вспомнить, мы слишком много забыли в драке за власть и кусок хлеба″. В другой статье: ″Откровенно говоря - я хотел бы сказать:

- Будьте человечнее в эти дни всеобщего озверения″. 

″И первейшая задача, тверждает Г., - воспитание в человеке сознания культурного значения труда и любви к нему. ″Труд, совершаемый с любовью,  становится творчеством. Только бы человек научился любить свою работу,  все остальное приложится″.

И как будто к нам, нынешним поколениям, обращен призыв Г. из ″Несвоевременных мыслей″, напечатанный в «Новой жизни» 1 мая 1918 года:

″Надо работать, почтенные граждане, надо работать,  только в этом наше спасение и ни в чем ином. Садистское наслаждение, с которым мы грызем глотки друг другу, находясь на краю гибели, - подленькое наслаждение, хотя оно и утешает нас в бесконечных горестях наших. Но право же, не стоит особенно усердно предаваться делу взаимного истязания и истребления, - надо помнить, что есть достаточно людей, которые и желают и, пожалуй, могут истребить нас.

Будем же работать, спасения нашего ради... ″

Призыв Г. не был пустой декларацией: сам писатель напряженно работал в эти годы. Не соглашаясь во многом с пришедшими к власти большевиками, он делает все возможное, чтобы как можно меньше было совершено этой властью ошибок. В тяжелые годы гражданской воны Г. помогает виднейшим ученым, часто обращается с просьбами к Ленину. В купеческом дворце Елисеева в Петрограде он открыл Дом искусств для писателей, художников и музыкантов, организовал издательство ″Всемирная  литература″, мечтая дать новому советскому читателю самые лучшие книги, какие написаны на нашей планете самыми лучшими авторами...

В 1921году Горький по настоянию Ленина уезжает лечиться за границу. Живя за границей, Г. ни на один день не прерывал связь с родной землей. Случалось, что почта ему привозилась на лошади, потому что почтальон... был не в силах затащить к нему гору бандеролей и писем. 12 октября 1927 года под заголовком ″Привет Горькому″ в ″Известиях″ была опубликована телеграмма, в которой сообщалось, что создана комиссия для чествования писателя в связи с 35-детем литературной деятельности и 60-летием со дня рождения. С начала 1923 года в Советском Союзе повсеместно начали создаваться юбилейные комиссии: в Минске и Хабаровске, Пскове и Грозном, Твери и Тбилиси, Ереване и Ивано-Вознесенске. Горького как бы обязывали присутствовать на юбилее, а, стало быть, вернуться в Советский Союз. Зачем это было нужно, убедительно доказывает Вадим Баранов. Вот что он пишет: ″Все больше возможностей возникало у Сталина для гигантского плана преобразования жизни страны. Все меньше оставалось оппонентов. Сейчас как никогда раньше, нужна была помощь влиятельных людей, не входящих в партию, но своим авторитетом осеняющих его, Сталина, начинания. ..Пожалуй, пришла пора возвращать Горького.  И пусть люди скажут: ″Когда уехал Горький? Горький уехал при Ленине, уехал, потому что не мог оставаться. Когда вернулся Горький? Горький вернулся при Сталине. Вернулся, потому что не мог не вернуться! Что нужно для этого? Для этого нужно показать Горькому, как его любят в Советской Россини и как он, писатель, организатор литературных сил необходим Советской России″.

И вот 2 мая 1928 года Горького торжественно встречают на перроне Белорусского вокзала в Москве. Спустя месяц после возвращения, устав от митингов и приветствий, стремясь узнать жизнь вне ее официального обличья, Горький переоделся, надел парик, загримировался и так ходил по Москве, заглядывал в чайные, обедал на вокзале. Но что грим? Он еще не предполагал, что над его подлинным монументальным портретом идеолога и руководителя литературной жизни начала работу совсем другая Рука. В январе 1932 года председатель правления Госиздата Халатов пишет Горькому: ″Материалы для, И.В. мы Вам послали, напишите мне - не нужны ли вам какие-либо еще материалы, и когда думаете ее нам дать″. Пять лет назад было чествование по случаю 35-летия литературной деятельности Горького. Теперь, 1932-м, задумали повторить то же в связи с 40-летием. Сентябрьским днем того же года, в день своего юбилея Г., как всегда, уединился в своем кабинете до обеда. В столовой юбиляр появился мрачный.

- Вы здоровы? - с тревогой спросили его.

-Я зол, - ответил он, выразив неодобрение по поводу шквала почестей обрушившихся на него. Московскому Художественному театру присвоили его имя. В столице переименовали Тверскую. Учредили литературный институт и стипендии его имени... Все-таки: почему у нас ни в чем не знают меры? Неужели не ясно, что, если МХаТу уж присваивать чье-то имя, так имя Чехова! Но больше всего возмутила его история с переименованием его родного города. Как он просил Сталина не делать этого! Тот развел руками: ″А.М., дорогой! Ну, конечно, мнение руководителей в нашей стране кое-что значат. Но главное все же – воля народных масс! Горькому было известно, что из Нижнего приходили ходатайства трудящихся. Но пусть не считают уж профаном, который не знает, как это делается″. Во всяком случае, родным и близким он запретил в разговоре называть Нижний Новгород по-новому. Уезжая в Италию в октябре 1932 года со сложным, двойственным настроением, Г. чувствовал, что теперь уже накрепко привязан к России. Он председатель оргкомитета Союза писателей СССР. Впереди огромная работа объединения литераторов, преодоления групповщины, поисков молодых талантов, создания новых книг... Вокруг Горького все больше воцарялась какая-то странная атмосфера. Ограниченный в передвижениях. Г. с тем большим нетерпением набрасывался на газеты. Он не знал, что ″Правду″ стали печатать для него в одном экземпляре. Об этом, уже после ХХ съезда, сообщил метранпаж редактору газеты по отделу литературы  искусства Кузнецову, материалы об арестах заменялись заметками о добыче крабов.

Осложнялись отношения со Сталиным. Особенно после убийства Кирова в тот же день, когда совершался террористический акт, дом писателя, который прожил это время в Крыму, был окружен вооруженной охраной. Что стояло за этим? Так ценят его жизнь? А, может быть, все гораздо проще? Хозяин охраняет не его от кого-то, а себя от него. Не дай бог старик возьмет, да и отколет какой-нибудь номер… Поедет куда-то, выступит где-нибудь, скажет не то, что нужно Хозяину….

1 июня 1936 года Г. заболеет гриппом, а спустя несколько дней, 6 июня печать почему-то начала публиковать официальные бюллетени о его здоровье. И делала это ежедневно, вплоть до 18 июня, когда Г. не стало. Обычно, так документы обнародуют, когда исход недуга, в сущности, предрешен.

8 июня Горького навещает Сталин, Молотов, Ворошилов. И этот визит как бы был равнозначен последнему прощанию. Вряд ли он мог способствовать выздоровлению больного. Врач Кончаловский вспоминает:

«За два дня до смерит Г. почувствовал значительное облегчение… и сказал нам, врачам, лечащим его, и в частности мне: ″По-видимому, выскочу″… Не выскочил…»

19 июня 1936 года жизнь Г. Оборвалась. ″Конец романа – конец героя – конец автора″. Это были последние слова, которые он произнес. Написать уже не было сил.

А спустя два месяца, 19 августа, начался процесс над Зиновьевым, Каменевым и их ″сообщниками″. В следующем 1937 году Сталин приступил к массовому истреблению писателей. Меч нависал над Пильняком, Бабелем, Мандельштамом, Воронским, Корниловым, над десятками и сотнями других прозаиков, поэтов, драматургов, критиков. Но меч не мог опуститься в присутствии Г.. Г. мешал Сталину. Теперь это препятствие было устранено…

Чтобы ни говорилось сегодня о Горьком, как бы ни пытались опорочить его имя, давайте прежде всего помнить, что это был великий писатель, мужественный гражданин и порядочный человек, которому посвятил один из своих лучших сонетов Игорь Северянин:

Талант смеялся. .. Бирюзовый штиль,

Сияющий прозрачностью зеркальной,

Сменялся в нем вспененностью сверкальной,

Морской травой и солью пахнул стиль.

 

Сласть слез соленых знала Изергиль, 

И сладость волн соленых впита Мальвой.

Под каждой кофточкой, под каждой тальмой-

Цветов сердец зиждительная пыль.

 

Всю жизнь ничьих сокровищ не наследник,

Живописал высокий исповедник

Души, смотря на мир не свысока.

 

Прислушайтесь: в Сорренто, как на Капри,

Еще хрустальные сочатся капли

Ключистого таланта босяка.

1926г.